Записи на таблицах - Лев Виленский

дома. Полдень стоял в самом разгаре, жар был такой густой, что его можно было, казалось, резать на куски. Потоки горячего воздуха неслись с юго-востока, ветер пустыни дул над головами неведомого племени, и запахи их огромного стана властно висели, словно марево, над низкими зданиями Кир-Харесета, запахи скотины, и людского пота, и странный аромат благовонного дыма, столб которого поднимался над лагерем. А когда ветер усиливался, урывками доносился до ушей Балака непонятный шум, плач детей, звуки струн и отдаленный шорох тканых пологов шалашей, бьющихся на ветру пустыни как огромные паруса. Небо было безоблачным, прозрачным, чистым-чистым был воздух, и с крыши царского дома виден был огромный лагерь кочевников, уходящий за горизонт правильными рядами шатров.

«Вот, народ вышел из Египта; уже покрыл он лик земли и живет он против меня», — произнес Балак глухим и сиплым голосом, пытаясь унять неожиданную дрожь в ногах и холодок, пронзивший грудь словно кинжалом. «Итак, пойди, прошу, прокляни мне народ этот, ибо он сильнее меня: может мне удастся, и мы его поразим, и прогоню я его из этой земли; ведь я знаю: кого благословишь ты, тот благословен, а кого проклянешь, тот проклят».

«Голос мне был от богов», — сказал Билам, — «и что вложат они в уста мои, то и скажу», а про себя подумал: «Народ этот Всевышний Бог благословил, не смогу я проклясть его». Ноги передвигались с трудом, и стало тяжело дышать, но Балак, от нетерпения отбросивший царскую личину, тянул старика за руку, как маленький мальчик тянет отца поглядеть на новую игрушку, говоря ему: «Прокляни же их, прокляни скорей!». И Билам шел за ним, и поднялся на вершину Хуцот, что нависала над долиной, где стоял неведомый народ. Возгорелись костры, семь костров, семь быков собственноручно принес Балак в жертву, и заговорил вдруг Билам и сказал: «Из Арама приводит меня Балак, царь Моава, с гор восточных: „пойди, прокляни мне Яакова, и пойди, изреки зло на Исраэйль!“. Как прокляну я? Не проклинает его Бог. Как изреку зло? Не изрекает зла Господь! С вершины скал вижу я его и с холмов смотрю на него: вот народ отдельно живет и между народами не числится. Кто исчислит прах Яакова и сочтет пыль Исраэйля? Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как его».

Балак не верил тому, что слышал своими ушами. Он завертел в гневе головой, словно отгоняя докучливую муху, затопал ногами, стиснул зубы, но ничего не мог сказать, словно бы какая-то исполинская сила закрыла ему рот жесткой ладонью, а Билам между тем продолжал, и старческий слабый голос его звенел все сильнее, с необычной для него мощью, с вершины скалы вещал пророк, и эхо вторило ему:

«Не видел нечестия в Яакове и не усмотрел зла в Исраэйле; Господь, Бог его, с ним, и любовь Господа с ним. Бог вывел их из Мицраима; мощь у них, как у дикого быка. Ведь нет ворожбы в Яакове и нет волшебства в Исраэйле. Вот, народ как лев встает и как лев поднимается; не ляжет, пока не съест добычи и кровью убитых не напьется. Мощь дикого быка у него, пожрет он народы, врагов своих, и кости их раздробит; и стрелами своими пронзит. Преклонился он, прилег, как лев и как львица, кто поднимет его? Всякий благословляющий тебя благословен, и всякий проклинающий тебя проклят!»

«И возгорелся гнев Балака на Билама» — писал Билам через много лет, вспоминая тот день. Облизнул сухие губы, налил себе из маленького глиняного кувшинчика воды в чашку, выпил, пожевал беззубым ртом и продолжал писать — «и всплеснул он руками своими; и сказал Балак Биламу; проклясть врагов моих призвал я тебя, а ты, благословляя благословил вот уже три раза. А теперь, беги восвояси»

Старик потянулся всем телом — болела спина, руки дрожали и пальцы с трудом удерживали тростниковое перо, уж много лет прошло с момента той встречи, когда благословил он Израиль, и все сбывается, все сбывается… А Балак не верил, когда сказал ему старый пророк:

«Пойдем, я поведаю тебе, что сделает народ этот твоему народу в будущем. Взойдет звезда от Яакова, и встанет скипетр от Исраэйля, и сокрушит пределы Моава, и разгромит всех сынов Шэйта».

Не верил, а теперь, теперь, когда обратилось проклятие в благословение, и когда перешли реку Ярдэн передовые отряды нового народа, когда слава их полководца Иешуа Бин-Нуна разнеслась по отдаленнейшим уголкам земного круга и достигла Ашшура и Мицраима, Билам мог спокойно записать все это. И уйти в мир иной, где ласковое солнце, где сад Эденский и ушедшие предки ждут его, сидя на берегах светлой реки. И Балак — правитель Моава — будет сидеть там, и, наконец, повстречает он вновь Билама, и вспомнят они, как смотрели оба с вершины на народ, не числившийся меж народами, на народ, что станет солью земли…

Меч

Дожди лили не переставая в ту зиму, шорох дождевых капель, воркование струй в каналах, высушенных летом, серая пелена, через которую не были видны близкие вершины Моавских гор, все это радовало сердце. Хороший дождь прислал Израилю Господь Всевышний, добрый дождь излился на сухие тела холмов, оросил террасные поля.

И пришла весна, короткая и полная жизни, загомонили горлицы в рощах, и на вымытом голубом небе улыбалось Израилю высокое солнце.

И пришли в эту весну с гор Моавских войска царя моавитского Эглона, безжалостные, как саранча.

Забрали они половину урожая, и золотые украшения рвали из женских ушей и носов, отрубали руки, осыпанные золотыми кольцами, резали, словно ягнят, малых детей на алтарях богу своему Кемошу, злобному богу, которому кровь людская, что питье сладкое. Пусты были тогда города в Израиле, и народ во тьме ходил, и стали служить Эглону, отдавая ему половину всего.

И говорили в сердцах своих — «Лучше Эглон, половину отнимающий, да изредка детей наших берущий, чем карающая рука Паро Мицраима, чем безжалостные Плиштим, которые вырежут город и опустошат его полностью, и камня на камне не оставят».

Покорившиеся Эглону, стали иудеи как тень самих себя, и не было в среде их непослушного, и никто не хотел поднять голову свою против ига моавитянского, а кто сначала и хотел того — сами же иудеи моавитянам и выдали. Чтобы не гневить Эглона попусту.

Забыл народ Бога Всевышнего, и стонала земля и плакала, и ночами темными, когда кричат птицы и звенит воздух от скрипа цикад, плакали, вторя ей женщины иудейские, вздыхая о временах старых, когда были еще мужи сильные и в войне свирепые, страх наводившие на соседей, в